Иллюстрация к рассказуПо благословению епископа Петра публикуем рассказ Анатолия Дробного "Незадавшийся день" . Анатолий по профессии модельщик по дереву. Живет в селе Сухом Горьковского района. Прихожанин храма святителя Димитрия Ростовского села Алексеевка. Недавно в своем селе поставил поклонный крест.

Рассказ писался в течение пяти лет. О творческом процессе его создания Анатолий рассказывает так: «Собирался лет пять, приходящие мысли записывал в блокнот. Иногда, ночью просыпался, вставал, подходил к столу, записывал и опять в кровать... А так, бывало, в своей мастерской работаю, что-то вспомню и на фанерке запишу. Потом дома на лист. Многие мысли получил из лекций Осипова. Из сочинений святителя Игнатия Брянчанинова (Слово о смерти). Великий был человек.

Многое из наблюдений за природой и окружающим мiром. ( Мiр по Толстому Л.Н - есть люди и их отношения) 
Почему собирался?  Промысел божий... Через скорби привёл меня к этому. Хотел высказаться о смысле жизни, о вере. Не для себя. Всё, о чём я думаю, выложил в рассказе. И всё это пережил, как Хомос... Для друзей, знакомых, одноклассников, и для всех, кто заинтересуется. И, конечно же, для сына...  Когда писал рассказ, ещё до конца не знал, что будет с Хомосом и переживал как за его судьбу, так и за свою... 
Не знал, как начать, но Господь помог... Только сел за компьютер, всё передуманное выплеснулось, и еле успевал записывать. 

Незадавшийся день

Висевшее над пустыней ярко-красное солнце, казалось, желало расплавить своими лучами распростёртого на песке человека. Судя по его позе, с неестественно разбросанными руками и запрокинутой навзничь головой, было понятно, что человек находится в бессознательном состоянии. Одежда, едва прикрывавшая его от нестерпи-мого жара, сшитая из груботканого, холщового мешка, с вырезами для головы и рук, - всё это не оставляло ему никакого шанса на спасение…

Он так бы и расплавился, если бы не родившийся далеко за дюнами небольшой ветерок, спешащий на помощь и щекочущий горячими песчинками его нос. Расчихавшийся человек очнулся и, безумно озираясь по сторонам, пытался вспомнить и понять: кто он? как он здесь оказался? и не сон ли всё это?..

К сожалению, он ничего так и не вспомнил, и я с вашего позволения уважаемый читатель, возьму на себя его воспоминания и временно назову Хомосом (от Homo Sapiens - человек разумный).

Протирая засыпанные песком глаза, он пытался найти хоть какое-то объяснение увиденному…

Бескрайняя пустыня окружала Хомоса со всех сторон и жарила как преисподняя, пылая огнём, прожигавшим всё тело и внутренности. Оставшиеся, ещё не обожжённые солнцем мысли летали в его воспалённом от жажды мозге, крича и крича: « Ещё не-много - и ты погибнешь! Всё, это конец!» - толкая и вынуждая поскорей зарыться во чрево этой чёртовой пустыни, найти хоть маленькую тень, а если повезёт, то и каплю воды...

К сожалению, времени у него оставалось совсем мало, и он, ползая на коленях, молил и повторял в рыданиях: «Господи! Спаси и сохрани! Господи! Помоги!» - отчаянно разгребая струящийся между пальцев песок, ища спасения там, где по разуму его не должно было быть...

Осенний, перемешанный со снегом дождь, мерзко стучал по крыше "Форда"; бело-серые капли, падая на глянцевую поверхность, грязно растекались и портили настроение у Сергея Дмитриевича Ряжина. «Ну кто придумал эту осень? Такая прекрасная жизнь. Живи и радуйся! Нет, эта грязь, сырость!» - бурчал он в сердцах. Его новенькое авто казалось другим миром, где всегда тепло и комфортно. Мерно двигающиеся дворники, снимая с лобового стекла разбухший снег, открывали бегущих по лужам, промокших прохожих, спешащих скорее укрыться от этой слякоти.

«Несчастные неудачники. Не позавидуешь. Скорей, скорей домой», - нажимая на педаль газа, торопился Ряжин. Дом, где его ждали жена и двое сыновей, мысль о которых согревала ему душу. Вспомнил, как будучи начинающим врачом, мечтал о сытой, состоявшей-ся жизни, о семье и детях. Всё, о чём мечтал, как мог, так и добивался: правдами и неправдами, частенько забывая про честь, людей и дружбу.

«Но чего не сделаешь ради жены и детей», - лукаво оправдывал он себя, с годами забывая и про непростые отношения с женой, и про свои случайные интрижки на стороне. А уж «ради шелеста купюр» сколько ему пришлось прогибаться и сколько нагибать, он и не вспоминал, считая всё это издержками жизни…

«Это кто какой билет вытянет», - часто упоминал он при разговорах, объясняя свои успехи. И недавно, в свои сорок три года, стоя перед зеркалом и разглядывая себя, видел довольного жизнью, темноволосого ухоженного мужчину, в мечтательности представлявшего, какая замечательная жизнь его ждёт.

Единственное, что не радовало его, это редкое общение с семьёй, с детьми. Поздние возвращения с работы. «Мало, мало я уделял внимания родным. Ну, ничего, теперь есть время, - размышлял за рулём Сергей Дмитриевич, – Давно нет нужды в деньгах, дети выучились. Глядишь, и внуки будут…».

Повернув от шоссе на пролегавшую через сосновый бор грунтовую дорогу, Ряжин выехал к стоящей на лесной поляне большой усадьбе.

«Ну, вот и дом,- залюбовался он своим жилищем. Природа и предвкушение горячего ужина поправили его пошатнувшееся настроение. А когда увидел на крыльце машущую руками супругу и вовсе обрадовался: какая она у меня молодец, встречает!

- Серёжа! - с порога крикнула Ирина - Где твой телефон? Почему не отвечаешь?

Хлопая себя по карманам, Ряжин растерянно вспомнил, что оставил его в больничном халате и, предчувствуя, что сегодня всё идёт, как-то не так, стал нервничать, закипая, как самовар, но жена, давно изучившая его характер; опередила его и успела сказать: Тебя вызывают в хоспис, пациенту из третьей палаты плохо».

И уже не зная, что ответить, раздосадованный, он криво улыбнулся, опять уселся за руль и, не выдержав, раздражённо выкрикнул: «Господи, когда же, я буду отдыхать? Всё, не задался день, теперь жди продолжения…».

Провожая взглядом отъезжавшего на вызов мужа, Ирина с любовью махала ему вслед рукой.

«Всё-таки он у меня хороший. Да вспыльчивый, так потому что устаёт; всё в дом, всё в дом, - повторяя, хвалила его она. – Вон, какой дворец отстроил. Всё в нём есть. А то, что всякое у нас в жизни было, так и я хороша. Пока поняли друг друга, да притёрлись, «ду-рачки», сколько себе нервов попортили. Зато дети какие: Матвей и Иван, погодки - красавцы. Девчата проходу не дают, гляди, вот-вот женятся…».

Копая всё глубже и глубже, уже почти обезумевший от пекла Хомос, заметил, что песок стал светиться, и чем глубже, тем ярче и разноцветнее мелькали сполохи неизвестного сияния, раздражая воспалённые глаза.

«Сам себе могилу рою», - звенело у него в голове. Чувствуя, что спасение только внизу, в глубине, и другого выхода нет, собрав остатки сил и воли в кулак, он рыл и погружался в так ненавистную ему почву... Вскоре, углубившись в полный рост и спрятав в яму своё высыхающее тело, Хомос увидел, что вспышки исчезли; он облегчённо вздохнул и в изнеможении прикрыл веки...

Время сна для обессиленного человека - лишь мгновенье…

Едва почувствовав под собой шевеление песка, Хомос проснулся.

«Боже, опять! Опять этот свет! И что подо мной ползёт?» - воскликнул он, заметавшись по дну ямы. Опустившись на колени и раскидав в стороны остатки песка, он съёжился, вглядываясь в светящуюся под ним массу, и вдруг обомлел...

«Ничего я не понимаю! Что со мной, Господи?!»- с искажённым от страха лицом навзрыд закричал Хомос. Под ним шевелилась похожая на мягкое стекло прозрачная материя, через которую он видел живых людей…

Но не просто живых. Он видел живыми своих родителей, родных, близких, всех кто присутствовал в его жизни, в его прошлом...

Но самое цепенеющее, самое страшное - под этой материей, он увидел и узнал себя… и тот " я?!" не мигая, пристально смотрел прямо в его глаза... И так же пристально и не мигая смотрели на него остальные…

И объединились они в одно целое, и взглядом судили его...

Год назад корпус хосписа построил, купил всё оборудование и содержал на своём балансе Ключевской Андрей Николаевич, известный в регионе бизнесмен. Злые языки поговаривали, что в начале 90-х, в мутной водичке сколотил он состояние, на нечестных аукционах и торгах. Что решил замолить перед Богом свои грехи. Добрые языки говорили, что благие дела может делать только добрый человек, а если он и грешен, так кто не грешен, пусть первый бросит камень. И тогда пусть он и судит. На этом всё и затихло...

Дора Павловна Ключевская, мама Андрея Николаевича, женщина волевая и властная, посвятила всю жизнь воспитанию сына. Порой переступая через себя, а уж про окружающих людей и говорить нечего, не жалела сил и средств на его образование и карьеру... Через какие испытания она только не прошла, через какие жертвы - одной ей известно, все вынесла и всё вытерпела. И преуспела. К сорока годам сын действительно стал очень грамотным экономистом и успешным предпринимателем. Впереди обеспеченная жизнь, радужные планы. Да нет, привязалась к ней серьёзная хворь - онкология. И стойкая Дора Павловна, через год после невыносимых страданий, умерла. Перед смертью позвав к себе сына, она успела лишь сказать: « Андрюша, прости меня за Верочку. Нагрешила я, благополучия тебе хотела. Замоли мои грехи... благими делами...».

И он старательно замаливал: одно благое дело, второе, третье... Да тот, кто добрые дела считает да про свои грехи забывает – напрасно время тратит... Через год после смерти матери и к нему привязалась та же самая болезнь. Болезнь, вбивающая в мозг страшные мысли и один единственный вопрос: «За что?». Много дней и много ночей передумал то-гда Андрей Николаевич. Уже больной, объездивший половину мира по больницам, уставший от одиночества и изъеденный раком, вложил большую часть своих средств в строительство хосписа для безнадёжно больных. Сам его открывал, сам ленточку пере-резал, сам в него и лёг...

Семён Абрамович Горнштейн, плюгавый и лысый коротышка, он же Сёма «Четвертак», так звали все его заёмщики, был обеспеченный, но одинокий человек. Ввиду неизлечимой болезни вот уже три месяца, как ждал он смерть, деля палату с Андреем Николае-вичем Ключевским. Лёжа возле окна и смотря на распухшие тучи, на серо-свинцовое небо глубокой осени, он ясно понимал, что эта осень в его жизни – последняя, и с горечью: ещё и такая мрачная… Своё прозвище он заработал на деньгах. В начале своего ростовщичества, безжалостно ссужая деньги нуждающимся, всегда и всем говорил: « Двадцать пять процентов! И не меньше четвертака! Мне не интересно, куда вам и на что... Только четвертак». Вскоре его так и стали прозывать: Сёма «Четвертак». И шли к нему только по большой нужде, когда идти было больше не к кому. И он это понимал, и выкручивал, и выкручивал, чувствуя свою власть, а больше - власть денег... Каждый ве-чер садясь перед конторкой, до поздней ночи пересчитывал все бумажки и медяки, и не раз проверяя, боялся просчитаться, не ошибся ли...

Дежурный врач, Валентина Васильевна Чичкарёва, ещё издалека услышала:

- Странный он, этот Ключевской, мог бы себе весь этаж отгородить, нет, в третью палату подселился. Я бы при таких деньжищах палату золотыми обоями обклеила! Да цыганский хор заказала. Хоть пожить напоследок! - сплетничала кому-то по телефону Аня Измайлова, молоденькая санитарка, на днях поступившая в их отделение.

- Разговорчики на работе! – строго шикнула подошедшая Валентина Васильевна - Ты язык свой не распускай! На кой ему золотые обои! Иди в коридорах полы мыть! Ещё только услышу - вылетишь отсюда на своей швабре.

Взгляд, каким они смотрели на Хомоса, - немигающий, как у змеи - говорил: «Это я пришла, твоя смерть!..».

И вернулось - давно забытое ...И вернулось не радостными, хлопающими в ладоши воспоминаниями, а непререкаемым, прожигающим насквозь, обнажающим все его грехи, взглядом. Взглядом его совести...

Глаза эти, можно сказать его и добили... Проникли внутрь и выплеснули в него все гадости, которые он совершил…

«Бедные мои родители! Близкие и друзья,- содрогался в конвульсиях Хомос - Я же их всех предал!..».

Перелистывая страницы своего существования, он с горечью осознал: не было в его душе добра, смирения, а самое главное - любви. Не было в нём той любви, для которой рождён человек, только тщеславие, гордыня да поступки, вытекавшие из этого н-человеческого состояния: зависть, ложь и подлость. И не выдержав откровенной самооценки, взглянув на себя сторонними глазами, он зарыдал, как может рыдать человек, безвозвратно потерявший часть своей жизни: своё прошлое…

И всё накопившееся за день: потрясения, усталость и боль - хлынули полноводной рекой из его глаз. Размазывая лившиеся по лицу слёзы, Хомос упал головой на песок, моля и крича: «Боже! прости-и-и... прости-и-и... меня...».

Постояльцы третьей палаты, с общего между собой обсуждения, завели для себя и для персонала определённый режим. После завтрака и обеда на час открывать дверь в коридор. Как-никак рядом проходила, пусть и такая, но жизнь. Хотелось поучаствовать… Семён Абрамович оторвавшись от окна, спросил:

- Вы, слышали, Андрей Николаевич?

- Да, где-то, я слышал этот голос, пока не могу вспомнить, – ответил тот.

– Да я про цыган и обои. Про цыган, ещё понятно, но золотые обои!

- Скорей всего, девчонка соплей на кулак не мотала - медленно двигая челюстями, прошептал сосед. – Наверное, ещё жениха нет, в голове тряпки да конфеты…Молодость – она всегда молодость…

– Что, будь моложе, изменили бы свою жизнь?

- Постарался бы, утвердительно только дурачок и скажет, – кивал сам себе Андрей Николаевич.

- Неужели вам? Повторюсь, вам силы воли не хватило бы? - старался расспросить и для себя понять Семён Абрамович.

- Я только теперь и только здесь стал чуть-чуть понимать. Понимать, не за что, а почему мы здесь... Деньги и слава - всё это пыль. Деньги в кармане к Богу не унесёшь. Слава… Кто вспомнит о нас через сто лет? Мы глупцы и потомки глупцов. Господь дал нам путь, а мы по нему пошли. Дал нам истину, а мы ему не верили. Все его слова - Свет! Вы слы-шите – Свет!

- Подождите! - перебил его сосед.- Где? Где же ваш Господь, если мы здесь? Муки тер-пим, наркоту колют от боли, с койки давно не встаю, вся больница людьми, такими, как мы, забита. И что, он здесь?!

- А вы что думаете, Господь, чтобы пряники раздавать? Нет и нет. Господь есть любовь! Ведь для чего он посылает нам все эти скорби? Все эти болезни? Он - любящий своих детей Отец. Он нам говорит, как надо жить, а мы его не слышим или не хотим слышать. Вот он, по непостижимой для нас своей воле, и посылает нам страдания, чтобы мы задумались. Слава Богу, хоть так! А представьте себе, какие испытания Бог послал много-

страдальному Иову! Праведнику - богобоязненному и благочестивому. Наши скорби перед скорбями Иова - сказка перед сном!

- Простите, Андрей Николаевич, а откуда вы всё про Бога и про Иова знаете?

- Да Бог меня и научил, и учит до сих пор. Я, когда заболел, только тогда и стал интересоваться, читать, узнавать. Слава Богу! Хоть смертью напугал, попустил промысел. Вы что считаете, он мне раньше испытания не посылал? Наивный слепец! Вот и дождался... Дальше некуда. Хотя не прав, дальше, думаю, есть куда!» - И замолчал, рассуждая, куда это дальше...

Задумался и Семён Абрамович, опять смотрел в окно, опять хлопал со слезой седыми ресницами, старательно вытирая их трясущимися руками. Стараясь успокоиться, долго дул в губы и, собравшись, стал расспрашивать:

- Андрей Николаевич, знаете, за что меня зовут - Сема «Четвертак»?

- Ещё бы не слышать про вас.

- Значит, вы меня осуждаете? – стесняясь, спросил Горнштейн.

- В этом виде и в этом месте? Да кто я такой вас осуждать, тут бы свои грехи успеть вспомнить, да покаяться!

- Ну, тогда я вам скажу, теперь не боюсь. Я ведь с людей три шкуры драл. Знал, знал, что в безвыходном положении, на колени ставил и глядел, как они передо мной ползают... Знаете, смотрю и сам улыбаюсь про себя: силён, силён, Сёмушка! И так мне приятно, внутри каждая жилочка песни поёт. Понял я: деньги - всё. Через них моя сила… Я в молодости в наружности не очень был, девушки внимания мало оказывали. Так через деньги многие ко мне вечером захаживали. Придут занимать, а я им условие: Вижу, не хотят, крутить начинают. Говорю так культурно: «Тогда до свидания». И всё - сработало. Нужда - она ещё сильнее денег, через неё и все беды...

- А почему не женились? Коли были девушки? - давал выговориться Горнштейну Андрей Николаевич.

- Да как подумаю, что замуж за меня только из-за денег- то и пойдут. Так внутри как щёлкнет: и сработало: Деньги тратить на жену, без гешефта - пустота…

Эх, так в ней, в этой пустоте и остался, - и захлюпал трясущимися губами…

Андрей Николаевич, желая успокоить соседа, сменил тему и произнёс:

- За окном такие тучи, конец осени, в такую погоду после улицы стаканчик горячего чая - только радость. Попьём?

- Знаете, я только здесь, лёжа в этой кровати, на тучи эти, на небо, только здесь и обра-тил на них внимание - продолжал его сосед по палате. - А ведь в моей жизни, я уверен, да – да, уверен! - поднял он кверху указательный палец, – были и плывущие по воде звёзды… и стаи журавлей, летящие на юг. Проплыли они мимо меня и пролетели...

В очередной раз захлебнулся слезами Семён Абрамович и, немного помолчав, надрывно произнёс:

- Дай Бог, увидеть первый снег!».

Молчал, не отдёргивал Андрей Николаевич соседа.

Сёма «Четвертак» заговорил о Боге и о снеге...

После воя и плача, совсем поникший, он встретил ночь... Ночь в пустыне не менее тяжела, чем день. Холод сменил жару, стало знобить, нагревшаяся под раскалённым солнцем голова остыла, мысли обрели правильность и понимание обречённости. Ни на секунду не прекращая вспоминать свою жизнь, Хомос разбирал каждый её день, каждый час, каждый поступок, с ненавистью презирая себя и свои грехи…

«Какое же я зло», - сокрушался он. И уже не просил "прости" у Бога а, опуская безвольно плечи, клонился к земле всё ниже и ниже...

«Эта пустыня - моя кара, моё наказание... По делам моим... Прощения нет», - закри-

чал он в бескрайнюю, чернеющую пустыню…

И грёб он песок и посыпал им голову…

Ряжин, получивший должность психолога в новом хосписе, и не подозревал, как ему повезло (так он всем и говорил). Успокаивай, уколы прописывай, все безнадёжные, претензий не будет. Если бы не вызов из третьей палаты, успел бы и поужинать. Всё дело в том, что в ней лежали двое больных: Семён Абрамович Горнштейн и Ключевской Андрей Николаевич, хозяин и распорядитель всего их хосписа. Хоть рабочий день, и закончен, опаздывать к такому пациенту было крайне чревато... Так и не поужинав и не отдохнув, заторопился Сергей Дмитриевич к Ключевскому.

«До хосписа по шоссе километров двадцать, пятнадцать минут - и я приеду», - с надеждой, что долго не задержится, успокаивал он себя.

И приехал, и быстро забежал, и халат белый на бегу одел.

-Что случилось? - как можно глаже спросил, и в ответ услышал для себя спокойное:

- Ничего, всё хорошо, Сергей Дмитриевич. Простите, ваш рабочий день закончился, но вы нам нужны.

- Всё нормально, помогать больным - моя работа, - всё ещё растерянно, переводя ды-хание и размышляя о внезапной причине вызова, выпалил Сергей Дмитриевич.

- Нам нужен батюшка. Я знаю, просьба для вас необычна, но я прошу вас привезти нам священника, - разъяснил своё желание Андрей Николаевич.

- Хорошо, конечно же, я постараюсь. Когда он нужен? - всё также подобострастно, но уже расслабленно спросил Ряжин.

- Желательно, завтра к утру, - уставшим голосом прохрипел Ключевской, и виновато до-бавил, - простите, я устал.

- Спокойной ночи, дежурные медсёстры будут заходить, отдыхайте, – пожелал больным психолог и спиной попятился к двери…

Выехав на трассу, Ряжин позвонил жене:

-Ириша, не знаешь, где поблизости находится церковь?

- Знаю, в Рассказово, километров тридцать от хосписа, а что случилось?

- Да Ключевской просит батюшку на утро. А я такими просьбами никогда не занимался, придётся ехать. Кстати, а ты про церковь откуда знаешь?

- Так, Татьяна, подруга, там внука крестила. Говорит, батюшка хороший.

- А что, бывают батюшки плохие?

- Не знаю, так говорят.

- Ну ладно, когда я вернусь - не знаю, меня не теряй. Кстати, как ребята?

- Да по девчатам поехали! Ты ведь обещал на рыбалку свозить, они так и не дожда-лись…

- Да, виноват, ну ничего, попрошу отгул и оправдаюсь перед ними.

- Хорошо, тогда счастливого пути. Целую, пока.

Быстро темнеющий ноябрь, перемешанный с мокрым снегом и тягучим чувством го-лода, в конец угробил настроение Сергея Дмитриевича. Но, вспомнив просьбу Ключевского, он ехал и терпеливо считал медленно бегущие километровые столбы…

«Наверное о Боге поговорить хочет, раз священника зовёт, рассказать что-то», - рас-суждал Ряжин. Конечно, он, как и многие слышал, где-то там… наверху,… есть тот, имя которому – Бог. И нет-нет, да вспоминал и упоминал в разговоре про него. Но дальше, чтобы задуматься, нужен ему Бог или не нужен, как-то не пришлось…

Уже затемно добравшись до села, спросил у здоровущей местной бабы, несущей в руках бидоны с молоком: «Как проехать к церкви?». Та, увалисто ковыляя, словно медведь, замерла, поглядев на него удивлённо, и грудным голосом ответила: «Батюшка уже давно дома. Дом у озера, одинокий... Только дорога к нему плохая, но коли ехать не побоитесь, вот молочка батюшке нашему передайте. Да здоровьица». И пошла дальше косолапить.

Раскисшая лесная дорога, хоть и бросала по ухабам машину Ряжина, временами напуская нервозность в его руки, но до озера он добрался без приключений.

«Что же он в такую глухомань забрался, не уж-то в селе не мог устроиться?» – удивлялся Сергей Дмитриевич. Дом, про который рассказала деревенская бабёнка, на деле оказался уж очень маленьким, давно не знавшим ремонта, но из трубы шёл дым, оконце лу-чилось светом, и, возможно, на печке стоял чайник...

Чувствуя неловкость, он всё же постучал в дверь, а за ней, как будто давно его ждали, раздался приветливый голос: «Заходите, двери открыты».

Переступая порог и нервозно прищуриваясь, Ряжин разглядывал стоящего перед ним невысокого, седовласого человека: старенький халат, тапочки на босу ногу, глаза светлые, как выгоревшие, но добротой светятся; обстановка уж очень спартанская: кровать рядом с печкой, буфет с посудой в углу и стол с двумя стульями.

- Да, не богато старик живёт. Хотя, может и не старик», - подумал Ряжин и поздоровался: - Добрый вечер, извините за поздний визит, так случилось,… и простите, батюшка, как к вам обращаться?

- И вам добрый вечер,- добродушно ответил «старичок» (так окрестил его Сергей Дмитриевич),- зовите отец Василий, а вас как величать?

- Сергей Дмитриевич Ряжин, врач - психолог из хосписа. Приехал к вам, отец Василий, с просьбой, не откажите. И вот, когда по деревне проезжал, вас спрашивал, то женщина одна, такая большая, молочка вам передала и здоровья пожелала.

- Ой, спасибо Лушеньке за молочко, как раз к столу, и за пожелания. Вы с дороги, Сергей Дмитриевич, голодный, давайте чай попьём, а потом и поговорим. Пожалуйста, присаживайтесь, я мигом…

И забегал отец Василий, всё, что в доме: чайник горячий, варенье, печенье разное – гостю на стол. «Кушайте на здоровье», - с радостью в глазах угощал отец Василий позднего гостя.

«С каким же радушием батюшка меня встречает, как к близкому человеку попал», - рас-таял не так от чая, как от душевного отношения Сергей Дмитриевич. И так ему тепло и хорошо на душе стало; дом уже казался не маленьким и не старым, и желудок больше не тянет. Платок из кармана достал, пот с лица вытер, и как родному человеку, без экивоков, сказал: «Отец Василий, у меня к вам просьба, вернее, не у меня, а у нашего пациента Ключевского Андрея Николаевича, просит вас не отказать, приехать утром. Сколько ему жить осталось – неизвестно, говорит уже из последних сил, очень ему плохо…

- Хорошо, завтра с Божьей помощью и поедем. Я вас не отпущу, и не отговаривайтесь, - всё также добродушно, с приветливой улыбкой, ворковал отец Василий.

- Я, как вы постучали, сразу понял: в такую погоду только большая нужда человека при-водит. Спать положу рядом с печкой, отдохнёте, как в санатории, - развеял последние сомнения всё больше нравящийся Сергею Дмитриевичу гостеприимный хозяин. И совсем почувствовав себя как дома, разомлевший Ряжин спросил: «Батюшка, простите, а что та-кое, с Божьей помощью?»

Заметив его наивное, но искреннее желание, батюшка, всё также с добротой в голосе, стал объяснять:

- Это когда говоришь с Богом. То есть молишься ему, просишь защиты, просишь помощи в труде или в дороге. И если от души, искренне с ним разговаривал и просил…Он обяза-тельно поможет, и беду отведёт, и расставит всё так, как нужно. Как вам и как ему нужно, – подчеркнул последнюю фразу отец Василий.

- Странно, просишь для себя, а он делает, как ему нужно? Вы простите отец Василий, но что-то не вяжется, – начал путаться Сергей Дмитриевич.

- Да просто Господь всегда знает, что именно для нас надо, и всегда это нам посылает, а точнее, для нашей души, - и ещё раз, внимательно поглядев в глаза Ряжина, спросил: - Сергей Дмитриевич, а у вас, как и у Ключевского, просьбы ко мне нет? Может, и вам нуж-на Божья помощь? Вы когда-нибудь задумывались, что у вас есть душа? И что есть Бог?…»

«Холод меня измучил, пора выбираться из этой ямы», - карабкаясь наверх, торопил себя Хомос. Опустошённо оглядываясь по сторонам, он чудом разглядел на краю пу-стыни мерцающие белыми шапками горы. «Может, хоть там найду воду; пока нет солнца, нужно идти», – подумал он и, превозмогая усталость, пошёл навстречу неизвестности…

Шагая по пустыне, Хомос то и дело натыкался на вырытые ямы, в точности похо-жие на ту, из которой он вылез. Дорога была дальней, и чтобы как-то отвлечься, он стал рассуждать:

«Почему пустыня вся в ямах? Или до меня здесь тоже кто-то был?»

« Да, скорей всего я не первый, – догадался он вдруг. - Значит эти ямы тоже чьё-то прошлое?.. Тогда сколько же здесь прошло таких, как я!.. И сколько же здесь зарыто грехов!..»

. Вспомнив про свою «яму», кого увидел и что испытал, он лихорадочно затрясся, за-ново переживая страдания…

День клонился к вечеру, и за окном быстро темнело. Семён Абрамович, отвернувшись от окна, спросил своего соседа:

- Андрей Николаевич, близится ночь, вы не возражаете, если включим свет?

- Пожалуйста, сейчас санитарку позову. Хочу узнать, кто там цыганский хор любит, хотя подождём, скоро ужин.

- Ну, раз так, вы мне скажите, Андрей Николаевич, а почему именно «нам» священник нужен? Я не православный христианин, да и вообще не христианин, – недоумённо обра-тился Семён Абрамович к Ключевскому.

- Вы думаете, я христианин? Глубоко заблуждаетесь, - как мог, саркастически усмехнулся Андрей Николаевич.

- Но, вы же про душу говорите, про Бога, священника вот к себе позвали,- не унимался Горнштейн.

- Семён Абрамович, вы, в самом деле, считаете, что если человек читает библию, он уже христианин? А если он крест на грудь повесил, так одесную с Отцом Небесным си-дит?

И не дав тому даже рот открыть, Ключевской с уверенностью, размашисто, откуда силы взялись, продолжил:

- Быть христианином – настоящий человеческий подвиг. Великий труд: через смирение и веру. Остальное - наши жалкие попытки выдать желаемое за действительность…И дело тут вовсе не в крестах и рясах и не в показном образе жизни. А во внутренней жизни, в духовной любви…

-Зачем же вы тогда за священником послали? Вообще ничего не понимаю, - начал кипеть Семён Абрамович.

- Да потому, что покаяться надо! Пока не поздно. Придёт за мной старуха злая, взмахнёт безжалостной косой, и вся душа моя пустая рассеется во мрак ночной, - выпалил, уди-вившись своему экспромту, Андрей Николаевич. Покачал головой и тихо прошептал: -

Неужели сам сочинил?!.

Собравшийся было что-то сказать, Горнштейн, услышав стук в дверь, вдруг осёкся и замолчал…

Анечка Измайлова, постучав кулачком по двери, закатила в палату тележку с тарелками.

- Добрый вечер! – поздоровалась она и, напугавшись мрачной палаты, попросила: - Ой, как у вас темно, можно мне свет включить?

- Да, пожалуйста, мы вас и ждали, – произнёс Андрей Николаевич, внимательно следя за девушкой.

- Вот и свет, вот и ужин! – щёлкнула выключателем и радостно сообщила Аня. – Прости-те, что будете кушать?

- Девочка, я буду только чай. Пить хочется, - попросил Семён Абрамович.

- А я хочу ещё услышать ваш голос, милое создание. Как вас зовут? – с неподдельным интересом спросил Ключевской.

- Аня. Аня Измайлова, я работаю здесь второй день, новая санитарка и, к сожалению, ещё толком ничего не умею. Если что, простите мою неловкость, - краснея и опустив го-лову, извинялась девушка. Испугавшись внимания Ключевского, зачем он хочет ещё её услышать, вдруг вспомнила и решила: «Вот, дура, вздумала болтать с бабушкой по те-лефону!…»

- Нет, нет, всё хорошо, и простите за нескромность, а сколько Вам лет? – переходя на шёпот, напряжённо спрашивал он её.

- Почти двадцать, - ещё более стесняясь, чувствуя в голосе Ключевского неподдельный интерес, ответила вконец, расстроенная Аня и уточнила: - В декабре будет, пятого…

Слегка подняв глаза на Андрея Николаевича, она осторожно поглядела на него и испу-ганно вскрикнула:

- Господи! Он белый, как простыня! Врача, сейчас позову врача! И ринулась со всех ног, к двери…

Бледный, как саван, Ключевской, с горящими глазами, вытянулся в тонкую струнку и про-хрипел:

- Не надо врача, я не болен…

И осознав абсурдность своих слов, умоляюще попросил:

- Не надо звать врача, мне уже лучше. Аня, прошу вас, подайте воды, - и бессильно рух-нул на подушку…

«Осталась одна надежда на спасение – горы: там тень и прохлада», - успокаивал себя плетущийся по пустыне Хомос. Невыносимая жажда отнимала последние силы, и с мольбой глядя в тёмное небо, он просил: «Господи! Помоги, дай сил!..»

И горы услышали его, стали приближаться. С каждым шагом Хомос, видя и чувствуя их приближение, старательно внушал себе: «Там, там твоё спасение! Терпи. Надо идти!».

И к концу ночи, когда выплывавшее из-за горизонта солнце, готовилось выпарить из Хомоса последние остатки влаги, он дошёл. Дошёл и укрылся в покрытых, обильной росою камнях.

И обняв, пил он их, и жизнь возвращалась к нему...

«Надо же! Какая вкусная роса на камнях!» – напившись и развалившись в тени, рас-слабленно приговаривал Хомос. Усталость от предыдущих событий, колотила пудо-выми кулаками, по его телу. Требовала отдыха и его, набитая покаянными мыслями голова. И уже не в силах бороться и совладать с нечеловеческой усталостью, он под-ложил под голову камень и заснул…

И мысли вылетели из его головы, и как вороны, кружили над ним…

«Какой всё-таки отец Василий. Словно насквозь смотрит», - поражался проницательно-сти священника Ряжин и, чувствуя подступающую дремоту, боясь забыть, спросил: -Отец Василий, а как вы к Богу пришли?

- Я пришёл? – опешил, хватая себя за голову, отец Василий. – Эка хватили. Да к нему всю жизнь идут. И прийти не могут. Разве что только святые… Это почему вы меня об этом спросили, а, Сергей Дмитриевич?

- Да вот смотрю, как вы скромно живёте, дом в самой глуши; люди вас любят, молоко шлют, здоровья желают; ко мне, незнакомому человеку, с добротой и любезностью отно-ситесь; думаю про себя: «А вы, случаем, не святой?»

От такого вопроса разом перекорёжило отца Василия; пыхтя в бороду, он долго надувал щёки, краснел, пытаясь успокоиться; наконец собрался и произнёс: «Я не святой и нико-гда не был им, и никогда им не буду. Я ведь сюда как попал, Рассказово - большое ста-ринное село с церковью Спаса нерукотворного. Вот в ней всю жизнь служил отец Анто-ний, да десять лет назад предстал перед Богом. Ну меня, выпускника семинарии, и от-правили в тамошний приход. Приезжаю я, значит, на службу, амбиций выше головы и мысль первая: в таком селе церковь богата, народу в ней полно. Ну, думаю раз так, надо пример людям показывать, молиться усердно и большой дом поставить, да беседку во дворике, чтоб прихожанам, если пожелают, чинно и благородно совет какой дать или рассудить…

Какой же я дурак! Страшно подумать! Советы давать! Планов настроил! А тут ещё под-ходит ко мне один прихожанин и говорит: «А, что это вы батюшка на старой машине ка-таетесь, не солидно (а у меня действительно была старая машина, но возила исправно). Давайте я вам «крутую» машину подарю, вам ведь по сёлам ездить, людям слово Божие нести», - и смотрит на меня, прям как чёрт из табакерки. Я и соблазнился, - заплакал отец Василий, стыдливо опуская перед Ряжиным глаза. - Вскорости замечать стал; народу всё меньше и меньше в церковь ходить стало. Тут слухи дошли, кличку мне дали - «отец Фё-дор». Помните? Из «Двенадцати стульев», как обогатиться один хотел. Иду я, значит, с воскресной службы по селу. Гляжу по окнам - всё в них видно; сельчане телевизоры большие накупили, сидят и смотрят в них. Думаю, на службу мало ходят, а тут устави-лись, не оторвать. Дай, думаю, повоспитываю. В первый зашёл, поздоровался да и спро-сил: «А что вы, «безбожники», телевизор смотрите, а в церкви вас нет?».

Лукерья, ох и здоровенная бабища, нос, как парус, большой, руки в бока воткнула и, как корабль на меня:

- А ты, поп, зачем к нам приехал?! Уму - разуму учить или Богу служить? Да нам всё равно, глаза в ящик тыкать или к тебе на службу идти! Что там враньё, что от тебя!

- Какое враньё? С чего ты так на меня? - Я аж заикаться стал от неожиданности.

- Это ты, - говорит, – чаво. Ты, когда на амвоне стоишь и притчи Христовы читаешь, вспомни! Что Христос человеку сказал, как попасть в царство божие?! «Продай всё и раздай нищим!» А в «Бытии» что сказано?! «Через пот свой, хлеб есть будем». Через свой пот!! А ты работников набрал, дворец строишь с прихожей! Советики давать! Рас-суживать! - Грудь передо мной надула, павлином ходит. – По сёлам, как царь, в золотой карете восседаешь. « Я весь в молитвах, я, видите ли, за вас, люди молюсь, я святой», - передразнивала меня Лукерья. Одно слово: «Огонь» - баба. Потом говорит мне: «Ты так живёшь, потому что Бога не боишься! Значит, ты в него и не веришь!..

- Так зачем ты нам нужен! - Взяла да, как плюнет в меня, как завизжит, - Пошёл прочь «отец Фёдор», - чёрт, ты ряженый!..»

Ушёл я в тот же вечер вот сюда, в этот дом. Здесь отец Антоний жил. Так десять лет тут и живу, машину продал, раздал всё, - закончил свой рассказ отец Василий.- Вот, так свя-той и кончился…»

- А сколько же вам лет, отец Василий?- спросил ошеломлённый рассказом Ряжин.

- Недавно тридцать шесть лет исполнилось. Если вы про седину, так за тот вечер и ночь я и поседел…

- Да, Лушеньку! Да вы с ней знакомы, что молоком меня поит, Лукерью значит, Господь мне послал; она с тех пор для меня как зеркало. Молюсь и Бога благодарю за промысел и за неё…

Так за беседой и не заметили, как за окнами почернела ночь…

Спохватившись, что же это он гостя мучает, батюшка засуетился, взбивая подушки. –Прошу, Сергей Дмитриевич, отдыхать, а то я вас своими разговорами утомил, - пригла-сил он.

- Да что вы,- растирая слипающиеся глаза, присел Ряжин на койку.- Я теперь как раз и спросить хочу. А вот скажите, нужна мне эта Божья помощь или нет? И как её попросить, если она нужна?

- Всё очень просто, как истина, - живо откликнулся отец Василий, - хочешь навсегда уме-реть, тогда наша жизнь, – это диван, набитый колбасой, чем её там больше, тем жизнь лучше, лежи на нём и ни о чём не думай. Если думаешь о вечности и зачем она есть - то-гда только Бог и любовь…

- Бог и любовь? Как это понимать? – укладываясь в кровать, допытывался у батюшки Ряжин.

- Вот вы, Сергей Дмитриевич, сейчас спать ложитесь, и перед тем, как глаза закрыть, скажите от души, как дети говорят, с чистотой: - Господи! Если ты есть, приди ко мне жаждущему, прояви себя, укажи путь.

- И всё? Больше ничего? – задумался о чем-то своём Ряжин.

- Всё. Больше ничего. Завтра рано вставать, спокойной ночи,- залезая на печку, пожелал отец Василий…

В доме стало тихо. Уже лёжа в постели, Сергей Дмитриевич слушал, как потрескивают дрова в печи; изредка моргая, заворожённо любовался мерцающим огоньком лампадки; ворочаясь под одеялом, вспоминал батюшкины слова: про колбасу и диван, про жизнь и любовь…

Долго лежал, уже к себе прислушиваясь. А перед тем, как уснуть, посмотрел в красный угол и произнёс: « Господи, если ты есть, приди ко мне жаждущему, прояви себя, укажи путь».

Сказал и закрыл глаза…

«Облака… опять облака… какие красивые облака… и почему я их вижу? Господи, этого не может быть!- вскрикнул внезапно проснувшийся Хомос. Не веря, своим гла-зам, стал щипать себя за руки и, всё ещё сомневаясь, кричал: - Я проснулся или опять куда-то попал?! И где пустыня?..»

Пустыни не стало… Пустыня исчезла, испарилась вместе с пеклом…

Растерянно озираясь по сторонам, Хомос вскочил на ноги и в восхищении поднял руки: плывущие по бирюзовому небу ослепительно белые облака осыпались хрустальным снегом на горных вершинах. Там, в вышине, первые лучи восходящего солнца превра-щали эти снежные шапки в юные, звенящие ручейки. Собираясь в стайки, они с весельем и задором прыгали по камешкам, крича по всем ложбинам и впадинам: «Встречайте, встречайте нас! Мы несём радость, мы несём жизнь!..»

И их ждали. Каждое утро. Пойменная долина, раскинув в приветствии свои бескрай-ние, изумрудные руки, гостеприимно принимала этот бурлящий молодостью водопад

вдыхавший жизнь в эти благоухающие травой и цветами поля…

И вошёл он в долину и дышал ею…

Повернув голову на стук в дверь, Андрей Николаевич приподнялся в кровати, разгля-дывая входящую в палату девушку. И, услышав её «Добрый вечер», вспомнил, что раньше уже это слышал. Где? Что-то очень близкое. Не в настоящем. В нём было, что-то из прошлого, из его молодости…

Он почувствовал, как вокруг что-то происходит не зависящее от него, что-то толкающее, манящее задавать ей вопросы. Слушая и глотая, как воздух, ответы Ани, уже ощущая всем сердцем и близость разгадки, и мгновенно высохшее горло, он попросил воды. Протягивая дрожащую руку за стаканом, смотря во все глаза на стоявшую перед ним девушку, он похолодел и умер…

Вернее, почти умер… так ему показалось…

Ибо протягивая стакан, на него смотрела… Вера…

Вера Измайлова – любовь и горе всей его жизни…

Только-только в оконце забрезжил рассвет, а отец Василий уже возился у печки. Гремя чайником, он потихоньку напевал:

- Сергей Дмитриевич вставайте, нам пора. Надо помолиться, чаю попить и в дорогу.

- Кажется, кто-то бормочет, – потягиваясь спросонья в кровати, Ряжин поглядел в чер-неющее окно, – так рано, ведь ещё темно. Затем мазнул по спальне глазами и тревожно крикнул:

- Да я ведь не дома!

Вскочил по-солдатски и стал торопливо одеваться

. - Отец Василий простите, давно так не спал, ещё бы повалялся, да пора ехать,- с извиняющим видом, глядел на батюшку проспавший гость.

- Доброе утро, Сергей Дмитриевич! Не спешите, без молитвы не поедем, - сказал, как отрезал, привечавший Ряжина хозяин. - Просить будем у Бога, спокойной дороги.

- И я?

- Обязательно, и я, и вы, или до сих пор уверены, что с вами ничего не случится? ...

После ночного дождя со снегом лесная дорога превратилась в одно сплошное месиво… Огромные лужи в канавах, отражая желтый рассвет, как будто предупреждали севших в машину людей: «Осторожно, глубоко, можно застрять». Увидев весь этот бездорожный хаос, уже сам Сергей Дмитриевич, переживая и трогаясь в путь, просил и молился: «Всё в твоих руках, Господи!.. ».

. - Как же вы, батюшка, в церковь ходите? – удерживая сползавшую в канаву машину, спросил Ряжин.- Здесь ведь дороги нет, а до церкви не близко.

- Пока иду, молюсь, псалмы пою. И дорога быстрей бежит, и я с Богом поговорю…

И вспомнив о чём-то своём, вторил: «И поговорю, и послушаю…»

Так потихоньку они и выехали, ведь всё когда-то кончается…

Кончилось и бездорожье, уступившее место современному шоссе.

«Слава Богу, выбрались! - радостно вздохнул Ряжин. - Теперь как на крыльях полетим». И действительно, росшие вдоль шоссе деревья, разгонялись всё быстрей и быстрей, мельтеша пробивающимся между стволами светом.

- Смотрите, отец Василий, какие красивые берёзки, как изумительно между ними мель-кает свет, то темно, то светло, то темно, то светло, будто полоски на пешеходных переходах. Получается, переход вместе с нами по дороге бежит, - усмехался ошеломлённый Сергей Дмитриевич,

- Так и есть, а я и не замечал.- Внимательно всматриваясь в пробегавшие мимо них де-ревья, батюшка неожиданно, с волнением произнёс:

– Знаете, Сергей Дмитриевич, что мне сейчас подумалось? Вот эти чёрно-белые полос-ки, как вы говорите, пешеходный переход – это как наша жизнь. Наши поступки в ней. На какую полосу шагнёшь - туда дорога и приведёт…

Вздыхая полной грудью этот ни с чем не сравнимый воздух, Хомос с каждым шагом чувствовал, как наполняется силой его тело. Бесцельно бродил по сверкающим зеле-нью лугам, любуясь, как трепещут крылышками изумительной красоты бабочки. Как от переливающихся всеми цветами радуги цветов перелетают пчёлы, собирая кру-жащий голову нектар.

И от всего увиденного, ощутимого, совсем забыв про страдания, набравшийся сил Хомос рванулся и побежал. Побежал по всем дорожкам и тропам, по склонам и оврагам. Его вновь молодое тело умоляло: « Давай Хомос, беги. Беги ещё быстрей!» И готовый взлететь Хомос бежал. Бежал, не чувствуя усталости…

- Вера, вашу маму звали Вера? Ведь так? – с надеждой в голосе, спросил Андрей Ни-колаевич.

- Да, Вера Петровна Измайлова. А вы были с ней знакомы?- теперь настала очередь удивляться Анечке.

- Да, я очень давно знал вашу маму, вы, Аня, с ней похожи как две капли воды.

- А меня бабушка так и называет: Верочка моя. - Вздохнула, потрясла глазками и стала рассказывать Ключевскому: - Мама умерла при моём рождении. Памяти о ней - только фотографии…

- Простите, что причинил вам боль, я когда ваш голос услышал, подумал: всё – видения посетили, немного жить осталось. А когда вас увидел, тогда уже точно всё - я на том свете, с Верочкой встречаюсь, - не сдерживал слёз Андрей Николаевич.- Скажите, Аня, а вы с Марией Евгеньевной живёте?

- Да, конечно, с кем же ещё, как не с бабушкой. Мамы нет, папы тоже. Ой, вы и бабушку мою знаете?

- К сожалению, знаком не был. Но слышал про неё от вашей мамы.

- Анечка, а где ваш папа и как вас по отчеству величать?- вмешался в разговор Семён Абрамович.

- Анна Андреевна, но папу я тоже не знала, бабушка сказала незачем: - девушка насупилась, вспомнив что-то, и утвердительно продолжила: - Значит, незачем.

-Что с вами, Андрей Николаевич? Опять плохо? Я всё-таки позову врача.

-Нет, нет, врач не поможет. Спасибо вам, Аня, я полежу, и всё пройдёт. Вы идите. До свидания.

- До свидания,- растерянно обвела больных глазами, девушка. - Хорошо, всем спокойной ночи! Если понадоблюсь, зовите, – и, взмахнув на прощание ручкой, Аня удалилась, оставив в полной тишине погрузившихся в размышления двух человек…

«Я, может, и жадный, но не дурак,- смотря с прищуром на растерянного Ключевского, анализировал Горнштейн, - Он давно уже понял, неспроста вся его дотошность, его реакция и полуобморок. Ох уж неспроста».

Кряхтя, с трудом повернувшись на бок, он спросил:

- Андрей Дмитриевич, как вы думаете, кто её отец?– И затих, удивлённо наблюдая за соседом …

На лице Ключевского блуждала сардоническая улыбка…

– Вы его знали? – сыпал вопросами неугомонный Семён Абрамович. - Вы меня слышите, Андрей Николаевич? Ау! Андрей Никола-еви-и-ч?!..

Не мигая, глядя в одну точку, сосед Горнштейна произнёс:

- Вы что-то спросили, Семён Абрамович? Простите, я немного задумался…

Вернувшаяся со смены, Анечка Измайлова, ещё толком не раздевшись, с порога про-кричала:

- Бабушка, я ведь с самим Ключевским разговаривала. Он совсем не страшный, как ты мне говорила. И Совершенно беззащитный... и мне его жаль… Меня увидел и сразу спросил: «Простите, вашу маму Верой звали?».

Мария Евгеньевна, бабушка Ани, накрывавшая стол для ужина, едва услышав последнюю фразу, обхватила лицо руками и испуганно спросила:

- И ты рассказала? Рассказала, про Веру? А про отца?

- А что про него рассказывать? Если даже ты мне про него не говоришь…

- И что он ещё спрашивал?- спросила поникшая женщина.

-Представляешь, он и маму нашу знал, и тебя по имени - отчеству называл. Жалеет, что с тобой знаком не был. Я спросить у него хотела про маму, про их знакомство, да не успела. Ну, ничего, в следующий раз спрошу, может, что-нибудь новое узнаю.

- Как же, со мной незнаком. Зато я с его мамашей хорошо знакома была,…

Чуяла, ох чуяла, что это добром не кончится… Я, как узнала, что это Ключевской хоспис построил, и ты работать у него будешь, сразу поняла: жди беды.

- Да какой беды, просто больной, но мне кажется, очень одинокий человек, захотел со мной поговорить. Да, ты мне рассказывала, что он богатый. Что он жестокий и лживый. И что с того. Я-то к нему с какого боку припёку. Поговорили. Он устал. Я домой пошла. И всё! Бабушка, ты будешь меня кормить?

Как-то разом сгорбившаяся Мария Евгеньевна вместо кухни пошла в свою спальню. Порывшись в только ей известном месте, шаркая стоптанными тапочками, доковыляла до Ани и, протягивая дрожащей рукой потемневшую от времени фотографию, потухшим голосом произнесла: «Новое хочешь узнать,- вот держи новое. Это твой отец…».

С фотографии на ошеломлённую Аню, обнимая друг друга, смотрели: Андрей Николае-вич Ключевской и Вера Петровна Измайлова – её мама…

«Э-ге-гей! - разносилось по полям, - я леч-у-у!»- кричал Хомос на всю долину. Без оглядки бегая по зелёной траве, он своими прыжками невольно распугивал, кружащих над цветами пчёл. И те, возмущенные, что их отвлекли от любимого дела, роем неслись за виновником их испуга и, садясь на его голову, недовольно жужжали: «Осто-рожно, «потерянный» человек, ты отвлекаешь нас от работы».

Поймав себя на мысли, что понимает их язык и их просьбу, Хомос не придал значения своему прозвищу, а стал обегать цветущие луга, стараясь жить со всеми в согласии…

Бабочки, обрадованные, что их тоже понимают и не мешают порхать и делать воз-душные пируэты, благодарно летели за ним радужным ковром, обмахивая его своими крылышками. Недалеко журчащий ручей приглашал его отведать свежей воды; опу-стившись перед ним на колени (без сомнения, ручей это заслужил), Хомос омыл голову и руки и, зачерпнув пригоршню плавающего на его поверхности голубого неба, с удовольствием напился…

Местные пичуги, видя его благодушное состояние, наперебой по- дружески пищали: «Скорей, скорей, беги за нами, ты многого не видел!»- и, приглашая к дальнейшему путешествию, призывно кружили танцы; а заросли высокой травы шелестели пролетавшим над ними ветерком: «Сюда-а, ты здесь ещё не был!» - и, благосклонно расступались, указывая ему путь…

И Хомос слушал и принимал их приглашения также доброжелательно, стараясь на своём пути никого не задеть и не обидеть…

С каждым разом он всё дальше и дальше углублялся в долину; время от времени, уже глубокой ночью, устав, с разбегу нырял в повсюду сопровождавший его ручей и, погру-зившись в его дружеские объятья, внимательно наблюдал, как в нём плещутся и мер-цают звёзды…

Однажды, полёживая возле своего друга и с любовью оглядывая окружавшее его великолепие, Хомос глубоко уверился всей душой, понимая, что не может жить без этих гор, без этой долины, ручья и этой божественной воды. Воды, каждый глоток которой умело обучал познавать и слушать окружавшую его природу, давал тишину и покой, но самое главное - давал уверенность в своей силе, а с ней всё больше давал надежду на спасение…

Встречая рассвет или провожая закат, он всем своим постигшим существом чув-ствовал величие и внутреннюю силу этого мира. Мира, говорящего с ним языком дружбы и любви. « Я их всех слышу – признался Хомос, - пчёл и бабочек, птиц и траву, камни и деревья. Они все говорят, здесь всё - живое…».

И захотел он стать частью этого мира…

- Скажите, Сергей Дмитриевич, церковь или часовня в хосписе есть? – осматривая территорию, спросил Ряжина отец Василий.-

- Нет, и я не знаю, будут строить или не будут. Здесь всё Ключевской спонсировал. Видно, не захотел. Пойдёмте, скорей всего, Андрей Николаевич уже ждёт, - торопил батюшку Сергей Дмитриевич.

Ключевской действительно ждал. Торопясь всё успеть, попросил вызвать к себе главно-го врача, и когда тот пришёл, о чём-то с ним долго беседовал; затем, немного успокоившись и боясь закрыть глаза, шептал в ночной тишине: «Терпи, Андрей Николаевич, надо дождаться, вдруг умрёшь во сне». Под утро, измотанный от вынужденной бессонницы, не выдержал и попросил дежурную медсестру: «Как священник придёт, сразу ко мне проведите, пожалуйста. Устал, хочу чуть-чуть поспать».

И заснул, прося с надеждой: «Боже, дай мне дожить…».

Едва переступив порог и разглядывая спящих в палате людей, отец Василий без со-мнения определил, кто его позвал…

На белоснежной кровати, с впавшими глазницами, лежал худой, измождённый человек. Видя его состояние, что медлить нельзя, прикоснулся к плечу Ключевского и, наклонив-шись к его голове, тихим голосом, стал напевать: «Святый Боже. Святый крепкий. Святый бессмертный, помилуй нас!…».

Андрей Николаевич Ключевской, не открывая глаз, ощутил присутствие отца Васи-лия. Такой тихий и мелодичный напев молитвы мог исходить только от священника.

Его ещё бьющееся сердце ликовало и радостно подпевало: « Слава Богу, дождался. Спасибо тебе, Господи!». Встречая своё последнее утро, Андрей Николаевич, с трудом улыбаясь, теплыми словами благодарил отца Василия: «Вы не представляете, батюшка, как я рад вас видеть. Как я вас ждал».

Много повидал в своей жизни священник храма Спаса нерукотворного. Знал, сейчас бы поговорить по душам. Выслушать человека, да времени почти не осталось, надо спешить…

- Андрей Николаевич, вы хотели покаяться перед Богом. Говорите, только самое глав-ное,- попросил он.

Проснувшийся от их разговора Семён Абрамович Горнштейн тихонько спросил:

- Простите, может меня санитары вывезут? Я, наверное, вам мешаю?- и заплакал.

- Что вы, Семён Абрамович, я Божьего суда боюсь, не вашего. Слушайте и молитесь, если умеете, за мои грехи, - ответил Ключевской и стал рассказывать. Как послушал мать, предав свою единственную любовь. Веру Измайлову. Что мать его, Дора Павловна, не хотела принимать её, внушая ему, что ребёнок и семья - помеха для его будущего. Как он ради славы строил карьеру и, поддавшись на уговоры матери, замыслил убийство, заставляя Веру сделать аборт… и та сбежала в деревню, устав от его мерзких желаний. И в этой глухомани от аборта умерла. Что виноват только он, и больше никто. Что день и ночь, год за годом, всю свою жизнь вспоминал и терзал себя, как убийцу своей Веры и младенца. Что он так её любил, что больше не женился ни на ком…

«Но я каюсь перед Богом за содеянные грехи и прошу его простить меня. Всё по делам моим, страшнее моей прожитой и потерянной жизни ничего нет, - поникшим голосом исповедовался Андрей Николаевич. С трудом подняв руку, он попросил батюшку дослу-шать. - И ещё я прошу Бога простить грехи моей матери. Она меня гнусно обманула. Ве-ра не сделала аборт, а умерла при родах. Родив замечательную девочку, нашу дочь – Анечку Измайлову…».

В очередной раз забежав в неизведанные места, немного уставший Хомос увидел стоящий на взгорке одинокий кедр. Размахивая своей вершиной, как опахалом, кедр дружелюбно приглашал его отдохнуть под своей кроной; обрадовавшись такой чуткости, благодарный Хомос сказал: «Спасибо, мой друг!», - неспеша подошёл к нему и, развалившись на траве, умиротворённо заснул…

Неизвестно, сколько бы ещё он спал, но пение птиц, щебеча и переливаясь на все ла-ды, будило его: «Пора, вставай, тебе нужно идти!».

Зачаровавшись услышанным пением, неприкаянный странник переспросил: «Куда идти? И зачем?».

«Дальше, - чирикали одни. - Чтобы узнать больше! – пели другие, - иди на восток, ту-да, где встаёт солнце!..».

Уже давно поняв, что его ведёт какая-то великая сила, Хомос кивнул в знак согласия и смиренно проговорил: « Хотя желания уходить, у меня нет, но надо-так надо…».

Сергей Дмитриевич Ряжин, получив отгул за ночную поездку, сытый и отдохнувший, смотрел последние новости по телевизору.

- Обещают хорошую погоду, не смотаться ли нам на рыбалку? А, Ириша? – спросил он, вальяжно развалившись с ней на диване.

-Да уж съезди, обещал ведь ребятам закрытие сезона. Только хорошо одевайтесь, осень – коварное время, - щебетала прильнувшая к его плечу жена. - Раз выходной дали, лови момент, скоро так завьюжит, на полгода про тепло забудем.

– Да, ты права, сейчас крикну их, и поедем, - засобирался он в дорогу.- Чаю только в термос налей, пожалуйста…

Услышав про рыбалку, сыновья не заставили себя ждать (когда ещё удастся?!). Наскоро собравшись, закинули удочки в багажник и, вертясь на сиденьях, торопили отца: «Пап, давай скорей, время уходит…».

Гладкое шоссе, как на руках, несло машину к озеру. Это было их любимое семейное ме-сто. Окружавший озеро лес защищал берега от порывов ветра, позволяя в любую погоду комфортно рыбачить, а после у костра не бояться, что разгоревшиеся угольки разлетят-ся, сея пожар. Рыбачить любили все, даже Ирина; она так азартно таскала окуней, что неоднократно побеждала всю свою семью в неофициальном турнире – «кто больше пой-мает». На это озеро и отправился с сыновьями Ряжин. Осеннее солнце, пронизывая своими лучами стекло машины, разморило сомлевших от тепла рыбаков. Довольный поездкой, Сергей Дмитриевич мечтательно строил планы: «Как хорошо, рыбалка, отдых с детьми. Приедем, костерок разведем, ухи наварим». Беспечно щурясь и позёвывая, он отвлёкся и не заметил летевший через перекрёсток грузовик…

- Сергей Дмитриевич, вы меня слышите? – откуда-то издалека барабанили эхом глухие голоса. Чувствуя, что его тормошат и что кто-то заглядывает в зрачки, поднимая его веки, Ряжин очнулся.

- Где я?- расплывчатое зрение и кружащаяся голова, тревожили и не позволяли ему собраться с мыслями; его успокоил обрадованный возглас:

- Слава Богу, пришёл в себя! Сергей, вы в больнице, попали в аварию. Меня зовут Алексей Анатольевич, я врач-реаниматолог местной больницы. Если вы меня слышите и понимаете, кивните головой.

- Я вас и слышу, и понимаю. Немного кружится в голове, а так, - шевеля руками и ногами, осмотрел себя Сергей Дмитриевич, - вроде всё в порядке. Извините, не запомнил, как вас величать?

- Алексей Анатольевич Заварзин, врач-реаниматолог.

- Благодарю вас, Алексей Анатольевич, но меня сейчас беспокоит не моё здоровье, а дети. Как они?

Этот вопрос Ряжин будет вспоминать до конца жизни…

- С вами хотят поговорить ваша жена и сын, - ушёл от ответа Алексей Анатольевич, - я сейчас их позову…

По опыту из своей врачебной практики Сергей Дмитриевич настороженно ощутил, нервную недосказанность последних слов врача…

«Почему он мне не сказал? Почему, так медленно заходят в палату Ириша с Матвеем? Что происходит?- внутренне съёживаясь от предчувствия беды, Сергей Дмитриевич вжимался в уплывающую под ним кровать. Лихорадочно бросил взгляд в заплаканные лица жены и старшего сына и, боясь услышать страшный ответ, спросил, - Где Ваня? Что с ним?…».

Поплывшие в бездну жуткие мысли судорожно затрясли его тело и, уже догадавшись, о чём они не решаются сказать, завыл нечеловеческим голосом…

Все мечты, всё будущее, о котором он мечтал, рухнуло…

Уже будучи дома, лёжа в ночной тишине и бессонно впялившись пустыми глазами в по-толок спальни, Ряжин казнил себя, проклиная и ненавидя, что по его вине погиб Ваня, что больше никогда не вернуть ни сына, ни того семейного тепла и уюта в их замечательном доме. Чтобы, как-то успокоиться, он утешал себя: «Говорят, дети попадают в рай и, если это так, я, когда умру, обязательно с ним встречусь и попрошу прощения». Эта обнадёживающая мысль, помогала ему хоть чуть-чуть заснуть и забыться…

Эта мысль и завела в него сон:

«Не помня как, Ряжин оказался в мрачных и грохочущих горах, под льющим как из ведра проливным дождём. Мгновенно вымокнув, он отчаянно побежал по тропинке, стараясь найти хоть какое-то укрытие. И неожиданно увидел чернеющую в тёмном балахоне чело-веческую фигуру: стоявшего на фоне молний худощавого старика. Фигура призывно подняла кверху руку, останавливая его, и явно недружелюбно, с неимоверной злостью прошипела: « В рай, значит, собрался?». Не ожидавший такой ненависти и злобы, промок-ший и опешивший Ряжин, в сердцах всё ещё не понимая, что происходит, разразился гневной тирадой: « А тебе какое дело, старый хрыч? Не пошёл бы ты!..».

Старик не проронил ни слова, лишь резко опустил руку и, гневно сверкнув зелёными глазами, исчез…

Утром, зайдя в спальню, Ирина обнаружила мужа лежащим возле кровати и впавшим в кому …

Бежавшая вниз по долине тропинка несла вместе с собой и Хомоса; меняя направле-ние и скорость, будила его воспоминаниями и размышлениями: «Ведь вс, что мне до-велось испытать и узнать, не случайно. И эта испепеляющая пустыня, неимоверной жарой заставившая меня зарыться в песок. Зарыться, чтобы увидеть своё прошлое, глаза всех живших со мной, и этот «суд», как «мороз по шкуре», - вспомнил Хомос свои страдания и душевные муки. Напоившие и этим спасшие меня горы; изумрудная долина, так щедро дарившая беспечность и умиротворение; родниковая вода и эти голоса, призывавшие меня к действиям. Да, всё не случайно!..».

Двигаясь на восход солнца, он всё дальше и дальше отдалялся от долины; вначале её сменил перелесок, а за ним - кедровый лес, заполнявший собой весь горизонт.

Каждый раз, укладываясь на ночь, он устраивал себе постель из ароматной хвои и росшего повсюду мха; кушая кедровые орехи, пил воду из родника и, вытянувшись на ложе, засыпал, размышляя о конце похода и о том, что его там ждёт…

В одно утро Хомос неожиданно проснулся от грохота падающих деревьев.

«Что происходит?!» – истошно закричал он, на ходу протирая глаза, и, рванувшись на звук, понёсся на пробивающийся сквозь стволы деревьев свет и чуть не погиб (так он подумал, неверный; кто бы ему позволил!)…

Едва выбежав из леса, Хомос внезапно ослеп от бьющего в глаза яркого солнца и не заметив обрывающейся кромки земли, по инерции полетел вниз…

Его спас корень росшего на самом краю пропасти дерева; в последнее мгновение, уже падая, он успел его поймать вспотевшими от страха руками и, отчаянно вцепившись в него мёртвой хваткой, судорожно задрожал всем телом, с ужасом боясь посмотреть в разверзшуюся под ногами пропасть…

«Как же я испугался,- стараясь перевести дыхание, лепетал трясущийся от испуга Хомос, - И чего? Смерти? Но я до сих пор не знаю, жив я или мёртв, и всё же продол-жаю трястись от страха. Ведь здесь все со мной дружат: горы, птицы, травы, дере-вья. Да, кстати, деревья! На этот раз именно дерево протянуло мне свою руку. Так чего же я всё время панически боюсь? Ведь жить в страхе, ожидая смерть, – страш-нее самой смерти!».

Он уже не сомневался, что это очередное испытание, его проверка. «Как всегда, я не готов! И как я могу называть моих спасителей друзьями, если в них, в их постоянную помощь вовсе не верю? – стыдился собственных мыслей покрасневший Хомос,- Всё, постараюсь больше не допускать слабость!».

Испытывая головокружение от подступающей тошноты, он всё-таки опустил голо-ву вниз и стал вглядываться в чернеющую внизу бездну…

Отвесная, обрывающаяся под ним пропасть, словно водопад, низвергалась в мрачное, бескрайнее плато где всё его пространство заполняли дремучие, искорёженные стволы поваленных деревьев.

«Какой же силы должен быть ураган, чтобы такое натворить? – воскликнул пора-жённый Хомос. С тревогой прислушиваясь к гулу воздуха, он вдруг заметил у кромки горизонта движение гигантского, воронкообразного смерча. Тот, своими завываниями и манёврами над плато, словно указывал Хомосу дорогу: направление, куда ему идти дальше. А за одно, по траектории своего полёта, словно спички, ломал и расшвыривал стволы деревьев.

- Да-а!- поразился Хомос, – оказывается, вот кто всё переломал.

- Но зачем? Чтобы труднее и опасней был мой путь? Неужели мне нужно идти через этот непроходимый бурелом? – размышляя, искал он ответ.

- Да, скорей всего так. Туда, где плато встречается с небом, - сам себе и ответил Хомос и решительно сказал: - И чем быстрее я вылезу, тем быстрее всё узнаю».

И уже спокойно, потихоньку перехватываясь руками по корню, он, наконец, выбрался на полянку; там, полежав и немного отдохнув, двинулся вдоль края пропасти, в надеж-де отыскать хоть какой-то спуск, и вскоре удача или чья-то пока неизвестная воля ему улыбнулись…

Тропинка, петлявшая вдоль пропасти, привела его к еле заметному, почти отвесно-му горному серпантину…

Прежде чем ступить на него, Хомос вернулся в кедровник, обнял спасшее его дерево, и, прощально взглянув на свою любимую долину, низко ей поклонился и начал спуск…

Анечка Измайлова, цокая каблучками по больничному коридору, настраивала себя на разговор с Ключевским: «Сейчас зайду к нему, к этому, к папаше, и выскажу: за маму, за бабушку, за все мои годы!..». Цокала, а в ушах всё ещё стояли бабушкины слова: «Зато я его мамашу хорошо знала. Деньги приносила, это чтоб Верочка аборт сделала, да я её прогнала. Так и сказала: «Прочь от нас, - говорю,- карга, со своими деньгами кровавыми».

Она как взвизгнет: «Какие они кровавые, что напраслину говорите?».

А я ей говорю: «Не видишь, что ли, кровь невинного младенца на них? Уходи и грехи с собой забери. Ишь, что удумала - дитя убить».

Не ожидала она от меня такой прыти, думала, коль скромно живём, задрожим и серебря-ники их иудины проглотим. Ребёнка убить - что Христа продать… Переводы потом присылала, видно, совесть взыграла. Да я не брала, грязь их. Упросила почтальоншу напи-сать, что адресат выбыл. Так она вскорости и отстала. Ведьма…».

«Ну, вот и палата, слова не дам ему сказать, первой начну»,- решительно собралась Аня.

Дверь в третью палату, как всегда утром, была открыта…

Андрей Николаевич Ключевской долго каялся перед Богом и не подозревал, что за две-рью стоит его обретённая дочь. О том, как он погубил свою любовь, что всю жизнь считал себя убийцей, а теперь умрёт чуть-чуть спокойным, ибо одним грехом меньше…

Стоявшая за дверью Аня, плача и шмыгая носом, так и не вспомнив про свои упрёки, напрочь забыла, о чём хотела поговорить с Ключевским; невольно подслушивая, как он от всего сердца исповедовался, с какой любовью и дрожью в голосе произнёс, что она - его дочь. Закрыв лицо руками, расстроенная девочка разрыдалась и сквозь слёзы говорила: «Как его не простить, он ничего не знал и всю жизнь мучился».

Выходящий из палаты отец Василий едва не задел Аню дверью и, увидев её плачущей испуганно спросил:

- Простите, я вас не ударил?

- Нет, нет, извините, я сама здесь встала, - оправдывалась та перед батюшкой.

- А, что же Вы плачете?

- Я, я… я,- его дочь, - глотая звуки, разрыдалась девушка, - я всё слышала и теперь всё знаю. И не выдержав выпавших на её долю потрясений, бросилась священнику на грудь, и, как маленький ребёнок, прижалась к нему и обняла…

Гладя её по головке, отец Василий задумываясь, о божьем промысле и о превратностях судьбы, нашёптывал: «Всё, всё в мире не случайно… иди, моя хорошая, к нему, он тебя ждёт, как никто на свете…».

Семён Абрамович, увидев заплаканную Аню, сразу понял: девушка всё знает. Пытаясь её приободрить, шутливо сострил: « А, это вы, любительница цыганских песен? Прохо-дите, Анечка, Андрей Николаевич хочет что-то вам сказать».

Еле переступая ногами, покрасневшая от стеснения Анечка Измайлова не могла решиться и заговорить с Ключевским.

« Я не знаю с чего начать. Ведь я впервые буду разговаривать с ним, как с отцом», - шептала она, опустив голову. Слова Горнштейна её немного успокоили; подняв опухшие от слёз глаза на Андрея Николаевича, она, теряясь, как к нему обратиться, пролепетала: «Здравствуйте, не говорите мне ничего,… я всё слышала. Вы - честный человек, и… я вас прощаю!». Затем, слегка набравшись смелости, прямо посмотрев в глаза Ключевско-му, протянула ему руку и попросила: «Расскажите мне о маме,… если вам не тяжело,… пожалуйста…».

Ради этих слов и этой маленькой, протянутой к нему руки, Андрей Николаевич, если бы мог, то выздоровел. Но, увы…

– Прошу Анечка, - он не решался назвать её дочерью (побоялся увидеть отрицательную реакцию), - присядь на кровать. Чувствуя, что уходят последние силы, что с трудом справляется с болью, собрался и всё же произнёс: - Не выпускай, пожалуйста, мою руку… дочка… и, увидев спокойствие на лице Ани, как мог, улыбнулся….

- Позовите ко мне главного врача, – не выпуская руки Ани, распорядился Ключевской.

- Анечка, у меня мало времени, а нужно успеть всё сказать. Сейчас придёт главный врач, Николай Никифорович, и перед его приходом я хочу тебя спросить. Что такое пожить напоследок? Я представляю, как вы с бабушкой жили; думаю, очень скромно. Что вы гордые, так как никогда ничего не просили. И что бы ты делала с деньгами, с большими деньгами, если бы они у тебя появились?

Растерявшаяся от навалившихся на неё впечатлений и вопросов, Аня не отнимала руки от своего отца и, также торопясь больше сказать, проговорила: -«Да, мы жили очень скромно, бабушка уже старенькая, ей тяжело. Поэтому я и в санитарки пошла, некогда было учиться. Денег больших в руках никогда не держала, вот вам невольно и позавидо-вала. Думала хоть пожить, а как, сама пока не знаю,… наверное, лучше мне вы скажите, я вам поверю,… папа...».

«Папа! Какое красивое слово! В нём столько жизни и богатства, настоящего богатства. Знать, что у тебя есть ребёнок – великое счастье, дарующее человеку возможность про-явить свои лучшие качества, свою любовь», - обрадовался услышанному окрылённый этим словом Андрей Николаевич.

Семён Абрамович Горнштейн, услышав, как Аня назвала Ключевского папой, обливался слезами и причитал: «Какой же я дурак, человек хоть перед смертью стал счастливым, а я - пустышка. Для меня самое дорогое в жизни - это деньги. Нет, самое дорогое в жизни человека - это его прошлое. То прошлое, которое уже не исправить. Даже за деньги!…».

В палату в сопровождении нотариуса стремительно вошёл главный врач хосписа, Ни-колай Никифорович Золотарёв; неся в руках кожаную папку, он поздоровался со всеми и тут же стал докладывать Ключевскому: « Андрей Николаевич, мы всё успели, документы готовы, осталось только расписаться», - и подставил для подписи бумаги…

«Анечка, ты тоже должна расписаться, – еле говоря, шептал её отец, – теперь от тебя зависит, какой дорогой ты пойдёшь. Всё своё состояние я переписал на тебя, оно твоё. Но я хочу попросить. Я хочу по закону удочерить тебя, и мне нужно твоё согласие. Не от-кажи, пожалуйста, дай мне уйти, зная, что хоть сейчас я не зря прожил день».

Аня смущённо, посмотрела на окружающих её людей, повернулась к Ключевскому и сказала: «Я хочу, чтобы вы папа знали, я бы подписала удочерение и без всякого наследства. Ведь я сегодня впервые встретила своего отца, а значит, этот день тоже прожила не зря. А наследство, теперь я знаю, на что оно пойдёт. Надеюсь, батюшка мне поможет, а остальное, как решит Бог…».

«Помни о смерти, моя дочь! И готовься к ней! Каждый день спрашивай себя, как ты его прожила, и проходи испытания с честью!»– хрипел Андрей Николаевич. Посмотрел на неё в слезах любящими глазами и затих…

«Да, правду говорят, что спускаться с гор гораздо страшнее», - стараясь не смот-реть вниз, понял мгновенно вспотевший Хомос. Осторожно переступая ногами по узкой тропинке, он еле-еле сдерживал всё возрастающий нервный озноб; впереди был долгий спуск, и он испугался, что ему не хватит сил. Шаг за шагом, спускаясь вниз, Хомос беспокойно облизывал пересохшие губы и, хватаясь за любой выступ, выиски-вал место, где можно передохнуть. Уже сильно устав, где-то в середине пути он наткнулся на небольшой каменный выступ. И там, прижавшись к почти отвес

ся на небольшой каменный выступ. И там, прижавшись к почти отвес

рядом - род-ника…

«Ведь можно было подготовиться,- казнил он себя, терзая за легкомысленное поведе-ние, - вдоволь напиться и во что-то набрать воду; сейчас я был бы полон сил и спокойно бы спустился… Никто я без него и его воды… Никто…»

И Хомос запаниковал. Солнце уже давно ушло на запад, и у него оставалось на спуск совсем мало времени. И чем больше он стоял на крохотной площадке, тем больше тряслись колени, и тем меньше оставалось сил…

Сильно расстроившись, Хомос смотрел на заходящее солнце, на убегающее за гори-зонт плато, на отливающие красным обломанные стволы деревьев и не знал, как поступить…

«Постараться вернуться в долину или идти на зов? – в изнеможении, растерянно произнёс он.- Не знаю. Уверенности, что дойду, у меня уже нет. Что-то никак не решу, себя не найду, рассуждаю, как потерявшийся человек».

И тут он вспомнил, как пчёлы называли его потерянным человеком…

«Действительно, потерянный, друзья обманывать не будут, - повторил он,- а ведь совсем недавно собирался с честью выдержать испытания. Слабый я человек, сла-бый…».

Не успел он произнести последние слова, как громадный смерч стремительно дви-нулся в его сторону, перемешивая на лету ветки и щепу деревьев.

«Он идёт за мной! Так тому и быть! – торопясь, проговорил увидевший быстрое при-ближение воронки Хомос. - Хоть раз поверить и не струсить, сделав выбор: или дружеская долина или непредсказуемая, возможно полная опасностей и трудностей жизнь».

Смерч уже был рядом. Раскручивая по спирали воздушные массы, он, как гигантский пылесос, засасывал в свою утробу всё, что попадалось ему на пути. И Хомос решился. Вытянув к нему руки, он шагнул в его гудящую пасть, с мольбой повторяя: «На всё воля твоя, Господи!..».

Наступил вечер. Вот уже, как месяц, днями и ночами, не переставала молиться Ирина Ряжина. Молилась за погибшего сына Ивана. Молилась за сына Матвея. Молилась за лежавшего в коме полуживого мужа. Стоя возле иконы, безудержно плакала; смотрела на пламя свечи и, вспоминая свои грехи, просила у Бога прощения…

«Всё по делам моим, Господи! Помилуй меня, грешную! Спаси и сохрани моих родных!»– неустанно повторяла она.

Поблагодарив Бога, она низко поклонилась и села перед камином погреться. Тихо стало в доме, сына нет – ушёл на небо. Муж, как месяц в коме, в спальне лежит. Вспомнила: Се-рёжа всегда любил свежий воздух, прохладу... И всё время открывал настежь окна, про-ветривая комнаты. Сейчас всё закрыто, в камине горит большой огонь, но в доме так хо-лодно …

Огромный двухэтажный дом давил на неё всей массой, словно египетская пирамида; вжимая и выжимая её скрюченное от рыданий тело в расположенное рядом с камином кресло.

«Зачем нам этот домина? Кому?» – рассуждала несчастная женщина.

За стенкой в спальне, где спал муж, прокуковали часы. Ирина специально их повесила, когда случилась беда с Сергеем; будут петь, вдруг разбудят…

Вот уже много дней он шёл на край плато, упрямо переползая навалы деревьев. За-брошенный смерчем в самую даль пропасти он, не ропща, шёл на зов, с глубокой верой в свой выбор, убеждённый в его правильности. Изнемогая от усталости из-за от-

сутствия воды и еды, шёл и шёл, не останавливаясь на ночлег. И когда казалось, что силы покинули его, неожиданно навалы стали редеть и ближе к закату (неизвестно каким по счёту), он вышел на большую равнину, усеянную торчавшими из земли дере-вянными крестами. Уходя глубоко вдаль, равнина огибала с двух сторон величествен-ную, в сиянии солнца гору.

Там, высоко на горе, в окружении шапки белых облаков, стоял крест. Очень большой крест…

«Если он стоит так высоко и выглядит таким большим, то какой же он на самом де-ле? Наверное, он просто огромен?.. Кто же его нёс? Ведь человеку он явно не по си-лам?- задавал себе вопросы, поражённый его невероятными размерами Хомос.

- Каждому свой крест, - неожиданно впервые, он услышал голос внутри себя.

- Ох, я теперь самого себя могу спрашивать? – ахнув, спросил он внутренний голос.

- Да, теперь ты подготовлен, и я теперь всегда буду с тобой, - ответил тот,- по-этому, иди и выбирай.

Послушно доверившись своему новому другу, Хомос стал примериваться, обходя необъятный крестовый лес. Наконец, он всё-таки выбрал, как ему казалось подходящий и, взвалив его себе на плечи, тут же присел от тяжести и прерывисто прохри-пел:

- Ого… какой же он тяжелый!..

– Неси безропотно, теперь он твой! Куда ты, туда и он, – не давая ему вздохнуть, напутствовал его бескорыстный товарищ.

Хомос, поняв, что обратной дороги нет, пошёл к сверкавшей в вышине горе, поддерживая свой, теперь - вечный крест, с каждым шагом сгибаясь под его тяжестью... Вскоре, пронеся его совсем немного, полностью обессиленный, он опустил крест на землю и, страдая от жажды, произнёс имя того, о ком только в лихие моменты и вспоминал: - Господи! Как ничтожен я перед тобой! Как же мне тяжело и как хочется пить!..

- А ты думаешь, тот, на горе, лёгок был? Даже для Него? – неожиданно услышал он за спиной. Повернув голову на голос, Хомос от испуга осёкся и замер…

Перед ним, держа плошку с водой, стоял старик. Тот, с грохочущей молниями чёрной горы, с зелёными глазами…

Хомос сразу узнал фигуру в тёмном балахоне и, покорно опустившись перед стариком на колени, ничего не испрашивая, стал ждать приговора…

Только уже не Хомос, а Ряжин Сергей Дмитриевич…

Он уже никого и ничего не боялся, кроме себя, своих поступков и мыслей, и прямо смотрел старику в глаза.

- Ты ещё хочешь в рай? - уже доброжелательно, спросил он Сергея Дмитриевича.

- После пустыни о каком рае можно говорить! О нём вообще грех думать, - смиренно ответил тот старику…

- И ты теперь знаешь, почему посылаются скорби? – пытал старик его вопросами.

-Да, борясь с ними, мы верой и смирением исправляем душу, - отвечал кроткий, как ни-когда, Ряжин.

- Тогда зачем тебе ещё вода, она и так всегда с тобой, на всём твоём пути, - сказал старик и молча перевернул плошку…

Она была пуста…

Абсолютно спокойный, ожидавший своей участи, Сергей Дмитриевич уже ничему не удивлялся. Ведь теперь с ним была сила…

Оценив его реакцию, старик вновь спросил:

- Ты ещё хочешь вернуться домой?

- Да,- не колеблясь, ответил он, - надо успеть всё исправить…

Старик поглядел на Ряжина в последний раз, сверкнул зелёными глазами. И исчез…

Над головой куковала кукушка. «Неужели я опять в долине?» – открывая глаза, подумал Ряжин,

Поглядел по сторонам и увидев домашнюю обстановку, успокоился и произнёс: «Слава Богу, я дома!».

Потихоньку собираясь с мыслями, Сергей Дмитриевич вспоминал: что он испытал в пу-стыне, как пил воду из родника, и как нёс крест, и как встретил старика….

Всё вспомнил, всё, что произошло по полочкам разобрал. Потом молча встал. Перекре-стился и вышел из спальни…

У камина сидела его жена; печальными, с залитыми слезами глазами смотрела на огонь и беспрерывно молилась. Повернув голову на его шаги, испуганно прожгла его взглядом и, не сдерживая себя, неистово закричала: «Господи, Отец небесный, благодарю! Спасибо, Господи! Серёжа, ты вернулся! Серёжа, дорогой мой человек. Ты вернулся», - и, теряя сознание, упала к нему на грудь…

Эпилог.

.

Прошло больше года.

Вместе с этим годом ушли на небо и Ключевской, и Горнштейн, и многие известные, и многие неизвестные…

Анечка Измайлова стала Анной Андреевной Ключевской - полновластной владелицей акций своего отца, Андрея Николаевича Ключевского, и главным спонсором хосписа, который он построил. Её бабушка, Мария Евгеньевна, сначала противившаяся таким изме-нениям в жизни своей горячо любимой внучки, в конце концов сдалась, видя, с какой лю-бовью и трепетом та отдаёт все свои силы и средства на помощь нуждающимся. И новый храм на территории хосписа, открытый в канун праздника Рождества Христова и постро-енный ею, тому лишь был подтверждением…

Отец Василий по-прежнему жил у озера и служил в храме Спаса нерукотворного, но Сер-гея Дмитриевича Ряжина не забывал, и часто с ним виделся. Да и как забыть, если Сер-гей Дмитриевич на Успение стал отцом Сергием. С работой в хосписе он покончил без промедления, как только вышел из комы, чему несказанно были рады и отец Василий, и Ирина, и сын Матвей. Свой огромный дом и машину на семейном совете единогласно решили продать, что и сделали. Купили всё скромное, а оставшиеся средства пожертво-вали на храм и благодетельность…

И сейчас в Крещение, у нового храма Рождества Христова, в окружении пациентов и персонала хосписа, стояли Ирина Ряжина и Матвей с Аней. Стояли, молились и благо-дарили Бога за всё, что он им послал в жизни…

А стоящий перед прихожанами и отслуживший «Чин великого освящения воды» отец Сергий смотрел на желтеющие в морозной дымке купола своей церкви и вновь вспоми-нал долину и родник…

Затем смиренно сбросил с себя всё облачение и, бесстрашно отдав своё обнажённое тело жгучему и лютому холоду, зашагал к крещенской купели, как на Голгофу…

Зная, что вновь встретится с той божественной водой, которая его вылечила и спасла…

Зная, что теперь он с ней - навечно…

Зная, что вот сейчас, погрузившись в её объятья, впереди его будет ждать новая жизнь…

Конец.